Хочется написать о монахинях. Говоря о тех, кем восхищаешься, очень легко впасть в слащавый пафос. А мне бы не хотелось. Но как этого избежать? Я ведь правда ими, монахинями, восхищаюсь. И хочу, чтобы все восхитились тоже, но уже чувствую, что ничего не получится. Как раз из-за этого самого пафоса, который все испортит. А без него у меня о них не говорится.Мать София, настоятельница монастыря, говорит: «Все-таки на эту тему лучше не писать. Ведь это как осиное гнездо ворошить. Такого потом наслушаешься!» Я не понимаю, в чем дело. Что такого – рассказать о жизни насельниц монастыря? Они же прекрасны, при чем здесь осы?
Я не понимаю долго, но постепенно до меня доходят две вещи. Во-первых, монахинь не любят именно за то, что они не такие, как все (кстати, какие это – не такие?). А во-вторых, остальные люди знают о них что-то такое, чего не знаю я, но это что-то заставляет монахинь бояться любого публичного обсуждения их жизни.
Все это кажется мне совершенно неправильным и несправедливым. И как человек эмоциональный и легко воодушевляющийся, я думаю: надо как можно скорее рассказать все-все о них, и тогда все вопросы отпадут сами собой, и все сразу увидят и поймут… Что увидят и поймут – не важно, главное, что все.
Мать София продолжает: «Что просто так о монастыре рассказывать. Надо же знать, что здесь раньше было, пока обратно нам эти стены не вернули. Мы ведь ютились в другом храме, а тут разруха была, ничего не было. Жилую часть, где кельи, под квартиры отдали, а в церкви нашей бомжи ночевали, грязь, мусор везде, нечистоты».
Матушка говорит, а я вспоминаю.
Лет пятнадцать тому назад, когда я доучивалась в школе неподалеку, мы с подружкой после уроков часто проходили мимо – по дороге было. Как-то раз набрались смелости (страшно же, а вдруг там привидения или бомжи какие-нибудь затаились, поймают нас и съедят) и пролезли в дыру в стене, которая раньше дверью была. Внутри – полумрак, прохладно, и неприятно пахнет. Похоже, бомжи туда действительно заходили, делали какие-то свои дела, а может быть, и жили – этого наверняка сказать было нельзя, потому что днем все они, видимо, уходили. Под ногами валялись битые кирпичи и стекло. Все окна были выбиты, пол был завален каким-то строительным мусором, еще просто обычным мусором, тряпками, жестянками и еще неизвестно чем. Пробираться через все это приходилось крайне осторожно.
![Инокиня Макария (Огудина) Инокиня Макария (Огудина)](http://borisov-spas.by/wp-content/uploads/2012/04/Monakhinja_Makarija-224x300.jpg)
Помещение изнутри казалось огромным, гораздо больше, чем снаружи. Мы тихонько обходили его, возможно, даже зашли туда, где должен был быть алтарь – мы ведь ничего об устройстве церквей тогда и не знали. Но самое невероятное – со стен на нас смотрели лики. Я помню их смутно, неотчетливо. Скорее всего, это были евангелисты и те святые, которых обычно располагают на стенах соборов. Эти едва сохранившиеся росписи выступали из-под слоев штукатурки и обоев, которыми были когда-то оклеены почти все стены. Мы пытались отколупать штукатурку, чтобы посмотреть, есть ли под ней что-нибудь еще, но у нас было слишком мало времени для серьезных изыскательских работ.
Мы с подругой заходили в эту заброшенную церковь еще несколько раз. А однажды я зашла туда не с ней, а с молодым человеком, которого тогда любила. И там, в полумраке, взяв в свидетели тех, кто глядел на нас со стен, мы поклялись друг другу в вечной неземной любви. Все это было очень таинственно и романтично.
Голос матери Софии возвращает меня к действительности. «Сейчас нам здесь хорошо живется. Здание нам вернули. Правда, очень многое пришлось сделать, чтобы можно было здесь жить и служить, но, с Божьей помощью, потихоньку все у нас устраивается. Вот даже колокольню нам помогают восстанавливать. Пришел однажды мужчина, не буду называть его по имени, и сказал, что дал такой обет. Теперь вот скоро уже колокола вешать можно будет. Вообще много у нас тут удивительного происходит. Помню, еще только когда мы переехали, постоянно чуть ли не чудеса случались. Однажды, летом дело было, сидим мы в трапезной, и одна монахиня вздыхает: вот бы клубники сейчас… И что бы вы думали, раздается звонок, входит женщина и протягивает полное ведерко клубники. Казалось бы, что такого, просто ягода, а как нам радостно было».
Но я все же пытаюсь перевести разговор на интересующую меня тему, спрашиваю о том, как тут живется сестрам, как прихожане, как вообще – с намерением, конечно, услышать что-нибудь интересненькое, неожиданное, что-то такое, о чем можно было бы написать интересную, завлекательную статью.
Разумеется, меня ждет глубокое разочарование.
– Ничего, – отвечает матушка София, – живем потихоньку, Богу молимся. Растет монастырь, побольше нас тут становится.
– Да, – подхватываю я тему, – вот и молодые монахини у вас есть…
– Ты только о них не пиши, – тут же останавливает меня матушка. – Это моя вечная головная боль. Не могу ни на минуту их оставить, всегда за ними приглядывать нужно.
Я недоумеваю: они что, пытаются сбежать? По счастью, недоумеваю молча, иначе попала бы впросак.
– Подходят к ним люди, наши прихожане даже, и вместо того, чтобы порадоваться за их светлую участь, начинают жалеть, чуть ли не плакать над ними: что же это, мол, вы такие молоденькие, а уже монашенки, горюшко, видно, какое у вас, как же это вы жизнь-то свою так загубили… И все в таком духе. Каково им такое слышать? Они ведь все сюда по доброй воле пришли, всех родители благословили, и ни у одной решение об уходе их мира не было вызвано какой-то личной трагедией. Не от печали ведь мы Богу себя отдаем, а от радости. А люди этого почему-то не понимают… Так что ты лучше не пиши.
Но я все равно пишу, чтобы знали. Потому что это важно – понимать других, таких, кто не похож на тебя, кто выбрал другой путь. И еще потому, что более ясных, просветленных лиц я ни у кого из людей, которые ходят рядом со мной, не встречала.
А с тем молодым человеком, который стоял тогда со мной в полумраке, у нас уже трое детей.