Хочется написать о монахинях. Говоря о тех, кем восхищаешься, очень легко впасть в слащавый пафос. А мне бы не хотелось. Но как этого избежать? Я ведь правда ими, монахинями, восхищаюсь. И хочу, чтобы все восхитились тоже, но уже чувствую, что ничего не получится. Как раз из-за этого самого пафоса, который все испортит. А без него у меня о них не говорится.Мать София, настоятельница монастыря, говорит: «Все-таки на эту тему лучше не писать. Ведь это как осиное гнездо ворошить. Такого потом наслушаешься!» Я не понимаю, в чем дело. Что такого – рассказать о жизни насельниц монастыря? Они же прекрасны, при чем здесь осы?
Я не понимаю долго, но постепенно до меня доходят две вещи. Во-первых, монахинь не любят именно за то, что они не такие, как все (кстати, какие это – не такие?). А во-вторых, остальные люди знают о них что-то такое, чего не знаю я, но это что-то заставляет монахинь бояться любого публичного обсуждения их жизни.
Все это кажется мне совершенно неправильным и несправедливым. И как человек эмоциональный и легко воодушевляющийся, я думаю: надо как можно скорее рассказать все-все о них, и тогда все вопросы отпадут сами собой, и все сразу увидят и поймут… Что увидят и поймут – не важно, главное, что все.
Мать София продолжает: «Что просто так о монастыре рассказывать. Надо же знать, что здесь раньше было, пока обратно нам эти стены не вернули. Мы ведь ютились в другом храме, а тут разруха была, ничего не было. Жилую часть, где кельи, под квартиры отдали, а в церкви нашей бомжи ночевали, грязь, мусор везде, нечистоты».
Матушка говорит, а я вспоминаю.
Лет пятнадцать тому назад, когда я доучивалась в школе неподалеку, мы с подружкой после уроков часто проходили мимо – по дороге было. Как-то раз набрались смелости (страшно же, а вдруг там привидения или бомжи какие-нибудь затаились, поймают нас и съедят) и пролезли в дыру в стене, которая раньше дверью была. Внутри – полумрак, прохладно, и неприятно пахнет. Похоже, бомжи туда действительно заходили, делали какие-то свои дела, а может быть, и жили – этого наверняка сказать было нельзя, потому что днем все они, видимо, уходили. Под ногами валялись битые кирпичи и стекло. Все окна были выбиты, пол был завален каким-то строительным мусором, еще просто обычным мусором, тряпками, жестянками и еще неизвестно чем. Пробираться через все это приходилось крайне осторожно.
Помещение изнутри казалось огромным, гораздо больше, чем снаружи. Мы тихонько обходили его, возможно, даже зашли туда, где должен был быть алтарь – мы ведь ничего об устройстве церквей тогда и не знали. Но самое невероятное – со стен на нас смотрели лики. Я помню их смутно, неотчетливо. Скорее всего, это были евангелисты и те святые, которых обычно располагают на стенах соборов. Эти едва сохранившиеся росписи выступали из-под слоев штукатурки и обоев, которыми были когда-то оклеены почти все стены. Мы пытались отколупать штукатурку, чтобы посмотреть, есть ли под ней что-нибудь еще, но у нас было слишком мало времени для серьезных изыскательских работ.
Мы с подругой заходили в эту заброшенную церковь еще несколько раз. А однажды я зашла туда не с ней, а с молодым человеком, которого тогда любила. И там, в полумраке, взяв в свидетели тех, кто глядел на нас со стен, мы поклялись друг другу в вечной неземной любви. Все это было очень таинственно и романтично.
Голос матери Софии возвращает меня к действительности. «Сейчас нам здесь хорошо живется. Здание нам вернули. Правда, очень многое пришлось сделать, чтобы можно было здесь жить и служить, но, с Божьей помощью, потихоньку все у нас устраивается. Вот даже колокольню нам помогают восстанавливать. Пришел однажды мужчина, не буду называть его по имени, и сказал, что дал такой обет. Теперь вот скоро уже колокола вешать можно будет. Вообще много у нас тут удивительного происходит. Помню, еще только когда мы переехали, постоянно чуть ли не чудеса случались. Однажды, летом дело было, сидим мы в трапезной, и одна монахиня вздыхает: вот бы клубники сейчас… И что бы вы думали, раздается звонок, входит женщина и протягивает полное ведерко клубники. Казалось бы, что такого, просто ягода, а как нам радостно было».
Но я все же пытаюсь перевести разговор на интересующую меня тему, спрашиваю о том, как тут живется сестрам, как прихожане, как вообще – с намерением, конечно, услышать что-нибудь интересненькое, неожиданное, что-то такое, о чем можно было бы написать интересную, завлекательную статью.
Разумеется, меня ждет глубокое разочарование.
– Ничего, – отвечает матушка София, – живем потихоньку, Богу молимся. Растет монастырь, побольше нас тут становится.
– Да, – подхватываю я тему, – вот и молодые монахини у вас есть…
– Ты только о них не пиши, – тут же останавливает меня матушка. – Это моя вечная головная боль. Не могу ни на минуту их оставить, всегда за ними приглядывать нужно.
Я недоумеваю: они что, пытаются сбежать? По счастью, недоумеваю молча, иначе попала бы впросак.
– Подходят к ним люди, наши прихожане даже, и вместо того, чтобы порадоваться за их светлую участь, начинают жалеть, чуть ли не плакать над ними: что же это, мол, вы такие молоденькие, а уже монашенки, горюшко, видно, какое у вас, как же это вы жизнь-то свою так загубили… И все в таком духе. Каково им такое слышать? Они ведь все сюда по доброй воле пришли, всех родители благословили, и ни у одной решение об уходе их мира не было вызвано какой-то личной трагедией. Не от печали ведь мы Богу себя отдаем, а от радости. А люди этого почему-то не понимают… Так что ты лучше не пиши.
Но я все равно пишу, чтобы знали. Потому что это важно – понимать других, таких, кто не похож на тебя, кто выбрал другой путь. И еще потому, что более ясных, просветленных лиц я ни у кого из людей, которые ходят рядом со мной, не встречала.
А с тем молодым человеком, который стоял тогда со мной в полумраке, у нас уже трое детей.